ПОЛЕВАЯ почта 962 дробь 846, стрелковый полк, транспортная рота - вот все, что знала Галина, а теперь уже давно Галина Алексеевна, о фронтовой судьбе своего мужа. Призвали его в июле сорок первого, вначале как на тридцатидневные сборы... Да какие там сборы, когда в первой же весточке Константин, как они уговаривались последней ночью, исхитрился сообщить свое место нахождения - и оказалось оно то самое, где немец уже бомбил вовсю... А еще через полтора месяца пришла и похоронка.
Перегнувшись, как от удара, не зарыдала - зашлась от сердечной боли обессилевшая Галина. Так и просидела, по-детски скрючившись, на пороге своего дома до поздней ночи. У той самой лавочки, где всегда любили они отдыхать с Костей летними вечерами после поля, после своего сада и огорода. Кости нет. Нет?..
Когда иссякли слезы и стала колотить ее вначале мелкая, а потом и крупная дрожь - как бабушка говорила, "трясця", - Галина кое-как встала, добралась до притихшей, безмолвной комнаты. И, не зажигая свет, не поднимая к зеркалу глаз - знала, чуяла, какая чернота лежит под ними, - сказала, ни к кому не обращаясь: "Не мог Костя погибнуть. Никому не поверю!"
Так и жила все военные да послевоенные годы со своей верой, передав ее и сыну, названному по отцу тоже Котькой. Кареглазому, чернобровому, смышленому и в папку мастеровому чуть ли не с первых своих шажков. Учить бы его в техникуме, а там и в институте - был бы инженер мировой. Да где те гроши взять?И кто его из колхоза отпустит, когда не чета им люди побогаче боялись паспорт спрашивать. Выправь его, паспорт, без блата, без мохнатой лапы, одна вдова, - замучаешься!
Да только и Котька не пропал: получил в армии права шоферские, на киномеханика там же, где служил - в ГДР, выучился, еще и сварщика удостоверение получил. Копейку свою сам зарабатывал, ни разу к маме за помощью не ходил - ни в парнях, ни когда женился на хорошей девочке, Оксанке. Галине всегда она нравилась, в отличие от ее папы, неприятного хромца Гришухи.
Тот на войне тоже побывал, ничего не скажешь. Недолго, пять месяцев. А как воротился с перебитой ногой - сумел по партийной линии продвинуться. Речи научился правильные говорить - так его в объединенном парткоме и оставили. Гонял по селам, народ подбадривал, мог сам и косу в руки взять, и на гармошке наяривать. Шустер был мужичок, шустер - балагур, остряк, шутник.
К ней однажды пробрался майским вечером. Костя в армии как раз был, а Гришуха - уже председателем их же колхоза. То да се, давай, дескать, Галинушка (ей вначале даже понравилось такое обращение), давай-ка по пятьдесят капель, за весну, за двадцатую победу. Бона, я бутылочку прихватил, а огурчик-помидорчик у тебя найдется...
Ну ладно. Чего уж тут зазорного? Садись, Григорий Иванович, конечно, похлопочу, угощу. Дорогому гостю...
А гость уже, видно, хорошо где-то хваченный, когда она обходила его широко расставленные ноги, так прихватил ее клешнями, так бесстыже, что она, может, и не хотела б, а вышло: как несла, так и саданула его чугунком горячим прямо по лысой по балде. Ух, как взвыл, ух, как рванул, подволакивая битую ногу, из хаты рыжий тот ходок...
И вот те, нате, свадьба сынульки родного с его доченькой. Ничего. Гладко все прошло, по-людски. Она, Галина, не из тех, что любят о себе, своих подвигах распевать. Да уж и он-то, он... Ему-то вообще какой резон тот нелепый случай вспоминать? Ну, по-дурацки, с пьяных глаз... Да и времени уж сколько прошло. А оно свое дело делает, стягивает в тугие узлы события и даты, лихо любое зарубцовывает.
ДАВНО воротились домой, в их село Липовицы, и самые последние солдаты, те, что еще подзадержались по каким-то причинам. И не было такого демобилизованного ни в Липовицах, ни в Красненьком, ни в Юнаковке, ни в каких других соседних деревушках, у которого не побывала бы так и не утратившая надежды в глазах Галина Алексеевна, все выспрашивая, все выпытывая хоть что-то о своем Косте, рядовом Константине Климове.
- Андрей! Ты же вместе с моим тогда призывался, помнишь? - теребила она за рукав Костиного ровесника, усатого плотника, с тоской поглядывавшего то на нее, то на злую свою жинку, недовольную тем, что так бесцеремонно мужика ее отрывает от работы полузнакомая бабенка.
- Ну, призывался, - согласно кивал головой сивоусый Андрей, вслед за Галиной тоже стряхивая с залосненных рукавов своей рабочей фуфайки налипшие опилки.
- Так, - впивалась серыми своими глазами в Андреевы очи Галина" - Ну? А потом?
- Да что потом, Галь. Это ж война, черт ей в дышло. Сегодня утром вместе, а к вечеру соседний полк вымело - и берут на пополнение людей с любой роты. Могли так и Костю...
- Могли... А ты что ж, не помнишь?
Молчал плотник, молчал, ожидая: может, спросит что полегче? Может, помощи какой попросит - он бы откликнулся живо, и пусть только баба его что скажет - он ей тут же предложит с Галиной-солдаткой судьбой поменяться. Кому из них легче?..
- Нет, Галина Алексеевна, ничем, голубушка, посодействовать не сможем...
Тоже сочувственно качали головой списанные со строевой службы, поседевшие в былых боях-походах пожилые уже капитаны да майоры из райвоенкомата, куда она добиралась хоть раз в полгода обязательно. В мирное время - и то вон как односельчан солдатская служба разбрасывает...
- Чего ты ходишь за мной, чего ты все допытываешься?! Я же не господь бог! - в сердцах кричал ей еще один нервный, остервенелый мужичище, замордовавший своими срывами, вечными придирками и несчастную жену, и обеих взрослых дочерей. - У тебя ж похоронка на руках! А это уже не без вести пропавший. По-хо-рон-ка!
- Ты! Умный! Охолонь, понял! Не слыхал, что ль, как в Юнаковке Лешку Цыганкова и оплакали, и баба его уж замуж вышла. А он - вот, принимай, живехонького. В плену был. Отсидел. Вернулся...
Не в силах продолжать, она никла головой, до боли кусала губы, только бы не заплакать.
- Дак я это... Я чего... Всяко бывает, - сдавался огроменный, как шкаф, мужичина. И в утешение, привирая, рассказывал Галине Алексеевне где-то им услышанные самые немыслимые истории с лучезарным исходом: был ранен, жив, вернулся...
РОВНО девятого мая, когда радио, не смолкая, весь день пело даже у них на ферме чудесные песни довоенной поры и песни в честь двадцатилетия Победы, не спеша, чему-то своему тихонько улыбаясь, шла она, Галина Алексеевна, вдоль березовой аллеи домой. Шла не одна - с Костей, сыном, и его Трехлетней карапузкой Сашенькой - вылитой батяней, который точно так же в ее годы прямо не ходил, а все выписывал вензеля по дороге, косолапя левой ножкой.
Хороший такой, задушевный был у них разговор, и молчание было хорошее - то молчание, когда каждый думает о своем, но знает мысли другого... А толкнули калитку во двор - и чуть не вздрогнули: под ноги как бы выкатился из-под кустов, как из засады, потный, с прилипшей прядкой рыжих волос Григорий Иванович - ее сват и тесть сыну. Самогонкой от него разило...
- Ты чего тут людей пугаешь! - со зла на "ты" вскричала Галина Алексеевна. - У внучки вон аж слезки выкатились. Ну?
- Галина Алексеевна! Голубка! Кончилось ваше одиночество, - был ярок и улыбчив, как растянутая во всю ширь гармонь, хромой сват.
И Костя еле успел поддержать маму своим широким плечом, почувствовав, как отказывают ей силы.
Словно из тумана - вязкого, обволакивающего - доносился до нее голос былого краснобая и агитатора Гришухи.
- Появился у тебя, Галина, помощник. Правда, на колесиках...
Галина Алексеевна слабо взмахнула рукой: пусть, пусть на колесиках, главное... Живой? Да как могло быть иначе? Столько верить! Столько надеяться! Столько слез выплакать бессонными ночами...
- Значит, помощничек твой, Галя, на колесиках, но самолично все делает, - на той же высокой ноте продолжал смешить одну только Сашеньку рыжий дед Гришуха. - Ни стирать, ни полоскать теперь не будешь...
"Господи, о чем это он? - досадливо поморщилась Галина Алексеевна. - Какое "стирать"? Кто ему даст что делать? Да я и не подпущу его ни к каким делам. Только... где он? Унялся бы уж этот клоун".
Тут сват отрепетированно, как в цирке, сделал паузу - и выкрикнул, отступив к самому крыльцу, последнее:
- А звать твоего помощника... Стиральная машинка!!! Получай, лучший животновод, к празднику!
Гришуха сдернул застиранную клеенку, вывернутую обратной стороной, с новенькой, в картонной упаковке стиралки и поклонился шут-шутом публике, ожидая аплодисменты.
На несгибающихся ногах Галина Алексеевна прошла в дом, даже не взглянув на избавляемую Гришухой от упаковки светло-бежевую машину. Доплелась до кровати. Скорее, скорее, выпроводить всех, закрыть на щеколду сени, чтоб не слышать ничьих голосов! И упасть постель, накинуть подушку на голову, чтоб не прорывались стоны...
- Так ты это... - покрутил пальцем у виска Костя, - как был весна-осень...
Договаривать не стал: уже бежала к их дому, чуя что-то неладное, Оксанка, жена его, со своим фельдшерским чемоданчиком, где было чем откачать свекровь, чем привести в норму ее высокое давление.
В ТОТ РАЗ помогли. А еще двадцать лет спустя - нет, спасти Галину Алексеевну так и не удалось.
И на поминках, уже под конец, когда всеми было сказано много теплых и заслуженных слов о ней, женщине, каких поискать, необыкновенной маме и бабушке, - сильно припадающий на левую ногу даже в ортопедическом башмаке пьяненький дед Григорий подобрался-таки ближе к зятю, Константину, чтобы спросить:
- Слышь, Константиныч, а стиралка та ваша где? Я чтой-то и мотора ее ни разу за все года не слышал. Аль продала мать?
Отвечать ему Константин не стал, лишь поманил пальцем - пойдем, мол, увидишь. Они вышли во внутренний двор их - чистый, прибранный, только притихший в печали, хотя ходили по нему большие любители горячих споров - гуси, куры с петушком, индюке индюшкой... Костя отворил дверь в сарай - смотри, Григорий Иванович, сам, любуйся...
И там, в уголке, под рогожкой, как была тогда наполовину раскрытой, так и осталась стоять круглая стиральная машина, первого, наверное, отечественного производства - с валиками, шлангами...
- Хочешь, забери ее себе. Мы включать не будем, - не торопился уходить из сарая колхозный завгар Константин Константинович.
"Ох и каляные эти Климовы, ох, каляные! Ты глянь, те ж две морщинки на лице, как у отца. Лоб его. Губы его. Весь, весь в Костю. Нет, Оксанка за таким не пропадет..."
Вот все, о чем если и думал, то высказал про себя старый шутник, дед Григорий...
В. Аршанский.
