Иван УХАНОВ, лауреат Международного литературного конкурса имени А.Платонова "Умное сердце"
О, как сладка апрельская дрема на утренней заре - этакая сладкая бессонница, когда ты уже не спишь, но и явь еще не явилась, еще только проклевывается к тебе розовеющим в окне небом, спросонок расчирикавшимися где-то воробьями... В светлой, еще не отягощенной заботами грядущего дня свежайшей голове плывут, золотисто туманясь, картины давно минувших твоих весен, таких далеких и таких волшебно близких. Закрой глаза - и вот оно...
Единственный апрель
В апреле, в субботний вечер, тяжело быть одному. Остро и свежо пахнет талой землей, сырым деревом, теплом нагретых за день кирпичных домов. Вечерняя прохлада уже не переходит в морозец, не стеклит лужицы, а только сгущает, подсиняет воздух, насыщая его жаждой встреч, любви, какой-то вокзально-острой грустью. И хочется чего-то такого, что никак не выразить словами, о чем даже думать не получается... Торопятся такси, снуют парочки - все спешат и, конечно, знают куда. И в этом движении людей и машин видится тайный сговор скорее разойтись, разъехаться по заветным местам, оставить улицы пустыми. И как плохо в такой вечер тому, кто не спешит, не знает, куда и к кому спешить, кто со стороны чутко и обреченно наблюдает, как проносятся мимо тысячи чужих радостей!
Он стоял и с грустью смотрел на прохожих, на кокетливых в своей весенней раскованности девушек, на ласково-задумчивых женщин. Корил себя, почему нет среди них единственной, друга. Какая-то мирная ревность охватывала его.
И такое находило даже в те минуты, когда рядом с ним была премиленькая девушка. Находясь с ней, он испытывал легкое, приятное чувство, какое бывает, когда идешь по людной улице в удобном красивом костюме, с букетом свежих цветов. А хотелось еще что-то чувствовать. Хотелось искать и разгадывать в ней, празднично-веселой и умиленной, что-то будничное, ясное, принадлежащее только ей и так нужное ему.
И это было до поры, пока он, жалея, любя и злясь, не оставлял девушку. А после, случайно встретив ее с другим, переживал и боль утраты, и одновременно смутную радость за нее: вот и нашелся ей ровня по вкусам и духу! Но тут же скучнел и почему-то завидовал им, ненавидя в себе то, что делало его одиноким. Хотя и независимым, свободным. Потом вновь гордился этим, и ни о чем не жалел.
Над перекрестком улиц, как испорченный светофор, нависла зеленоватая луна, никем не замечаемая в городе. Она ничего не запрещала, люди и машины растекались по всем направлениям, куда хотели. И только на миг делалось зябко и беспокойно на душе от полноты известности всего будущего. Он знал, что апрель сменится маем, а дальше - лето, осень, зима, потом снова нахлынет весна с такими же ранящими душу вечерами. И опять он будет один стоять на этом перекрестке и жадно ловить летучие, самой весной запланированные радости. Ну и пусть. Пусть!
Он верил, был убежден: это только в природе каждый год приходит апрель, у человека же настоящий единственный апрель бывает лишь один раз в жизни, а все остальные апрели (сколько бы их потом ни насчиталось!) просто весенние месяцы. И хорошо было думать и чувствовать, что такой апрель еще не прошел, что он приближается, может быть, совсем рядом, в этом грустном ожидании, в нежной синеве вечера, в улыбках и взглядах прохожих. И еще было чувство вины. Человек очень виноват, если он один. Особенно в апреле.
Поцелуи на ветру
Я жду и мучаюсь радостью ожидания. Наташа задерживается. Знаю - выйдет, но волнуюсь, курю. И даже в этом волнении своя отрада: ждать Наташу так же хорошо, как гулять с ней по распотевшей, сверкающей лужицами и ручьями улице, нарочно тянуть время, пока не потемнеет, потом стоять у ее крыльца, целоваться, и всей грудью, до радостного холодка, вдыхать волнующую весеннюю сырость. Мягко скрипит калитка. Вместо Наташи выходит Матвей, ее дед. Он садится на скамейку под окнами и сквозь голые ветки клена, щурясь, смотрит на солнце. Лицо его остроносое, с жидким румянцем на впалых щеках.
- Садись, погреемся, - хриплым, застоявшимся голосом приглашает Матвей. Он знает о моей дружбе с Наташей. - Не карауль ее, как милиционер... Выйдет Наташка, - буднично успокаивает он и сонно смотрит на кур.
Хохлатки ковыряют у заборчика теплую сырую землю и ничего не находят склевать. Но как азартно скребут они желтыми лапками по взъерошенному чернозему. Тут же с покровительственным кокотом прохаживается грудастый стройный петух. Он часто останавливается, гордо вскидывает голову и, тряхнув огненными сережками, горланит на всю улицу. И сколько удали, дикой радости в его ошалелом крике!
- Видал, как... - кивает на петуха Матвей и слабо улыбается. А мне кажется, что любуется он не петухом, а всем окружающим нас весенним миром. Любуется тихо, по-своему, сквозь вялую дрему. И все-таки мне жаль его: разве он чувствует весну так, как я? И мне даже как-то неловко перед ним за свою молодость и легкое счастье, за невозможность им поделиться.
Матвей снимает с головы старую шапку, приглаживает редкие волосы. Сверху льется живое солнечное тепло.
- Хорошо, - благодарно вздыхает он и тут же заботится обо мне. - Наташка выйдет. Она с тобой и себя не помнит... Иной раз пойдет за водой да мимо колонки, глядь, с пустыми-то ведрами и протопает. Окликнешь ее, словно разбудишь. Закружилась головушка... Весна. У нас с Ильиничной, помню, тоже бывало... - Матвей открывает глаза, долго и вдумчиво смотрит в никуда, потом веки его слипаются и, кажется, он засыпает.
- Ку-ка-ре-ку-у! - победно орет у наших ног петух. Никитич на секунду открывает левый глаз и снова тонет в забытьи. Мне хочется уйти, остаться наедине со своим ожиданием, любовью и мечтой. Встаю со скамеечки и тут же слышу кашель и голос Матвея:
- Куда?.. Сиди. Авось не мешаешь...
- Спать, - беззлобно язвлю я.
- Чего? - Матвей встряхивается. - Нет. Где там... Я и ночи-то иные без сна одолеваю. Не токмо дни.
Он поворачивается, неожиданно молодо и остро блестят его глаза.
- Весна для вас с Наташкой к месту, хорошая весна. А я не сплю. Ушел бы в избу, а куда от такой красоты-то? Тормошит сердце... Подумаю: много всякого-превсякого позади... Сам командующий мне разок орден прицеплял. А на пенсию как провожали! Оркестром оглушили. Подарки. Медаль. Начальники по-свойски за руку трясли... Вот и тешиться бы старому, вспоминать да радоваться. АН нет. Совсем о пустяках мыслишки, плюнуть бы и забыть. Однакось не смочь. Уйдут, уйдут да снова вертаются. А я вроде бы теленка - на приколе возле них. И чую - от весны они, вешние мыслишки-то. Ты, вижу, не поймешь...
Да, я не понимаю, чего хочет Матвей. Может быть, он в десятый раз желает рассказать о том, как вывозил раненых, прорывался на передний край обороны, ловко маневрировал на обратном пути, когда эшелон накрывали немецкие самолеты? Или вспомнилось ему, как его подкараулили обозленные кулаки и сбросили вместе с колхозной лошадью и телегой под мост, в грохочущую водой и льдинами ночную Самарку?
Как, чем тормошит его старое сердце весна?
- ...И вот иду разок мимо их двора, - продолжает Матвей. - Вижу: Ильинична лед колет. А льду-то у них во дворе и у ворот - уйма. У соседей же сухо. А у Богаткиных, думаю, до самой Пасхи грязюка продержится, лед, если во дворе не убрать. Руки Клавушки, это я Ильиничну так называл, тонкие, красные. Сама-то худенькая. Бедствовали, голодали они. Семья большая, да без головы. Отца на первой мировой убили... Взял я у нее заступ и давай лед колотить. Такие глыбины ворочал. Ох, и ярился в работе. И весна тогда жаркая, нахрапистая была... будто вчера. Закрой глаза и - вот оно... Матвей умолкает, на лице грустная озабоченность. Потом оно освещается легкой улыбкой.
- Еще держится в голове такое... как мы первой весной после женитьбы поехали на лошади за хворостом. А жили-то в тесноте, 12 человек в избе. Бывало, лежим на полатях, шепчемся с Клавушкой, а чтоб, скажем, поцеловаться, так, грешным делом, во двор бегали... И вот в лесу, слышь, остались мы совсем одни. Кругом деревья, ершистый снежок, теплынь, лошадка дремлет... И мы с Клавушкой одни-одинешеньки. Хм... Вот такая морока в голове.
Матвей вынимает из-за пазухи кисет с махоркой, сворачивает самокрутку. Дымя и покашливая, он долго сидит в оцепенении от каких-то далеких мыслей, потом снова потихоньку впадает в чуткий полусон. И я представляю, как память тихо несет его в далекое-близкое, где жаркая и дружная весна, ершистый мартовский снег, солнечная лесная капель, горьковатый запах мокрой коры и оттаивающих веток, юная Клавушка и он, Матвей. Молодой, сильный, любимый! Как я вот сейчас.
"Вешние мыслишки о пустяках...". С непонятной радостной грустью смотрю я на Матвея: как нерастраченно хранит он впечатления юности и первой любви! Никакие громкие события судьбы не заглушили, не стерли их в памяти - они и теперь дорогие, жданные гости его сердца, поддержка, свет и добро его нынешней затихающей жизни.
Выходит Наташа. Я шагаю ей навстречу, вижу, как она щурится от тысячи солнечных зайчиков, прыгнувших ей в глаза из ручьев и лужиц, вижу свое пылающее лицо и вмиг забываю Матвея, светлую тоску его слов. Но где-то в глубине закипает чувство, похожее на открытие. Я иду рядом с Наташей и думаю о том, что, может быть, вот эти наши беспечные прогулки, торопливые поцелуи на теплом апрельском ветру, запахи ранней и дружной весны - все эти ощущения явятся к нам когда-нибудь в серые дни старости и осветят, согреют наши сердца.
И какими же они должны быть сейчас, в своем изначале, чтобы вечно жить и молодеть в памяти?!
