Писатель Валентин Волков прислал из Калуги два своих очерка - калужские штрихи к биографии Василия Макаровича Шукшина. Они, безусловно, представляют интерес для нашего читателя.
***
В один прекрасный день я услышал, что после войны, в голодном 1947 году, в Калуге жил и работал на" турбинном заводе слесарем-такелажником Василий Макарович Шукшин.
Захотелось узнать, что представлял собой завод в то далекое время, каковы были обстоятельства жизни и работы будущей знаменитости. К сожалению, ни у самого Шукшина, ни в заводском архиве, ни в одной книге о писателе не было ответа на мои вопросы. А не прибегнуть ли к доказательству от обратного? Есть завод, есть стены, построенные с его участием, - не наведут ли на мысль, не подскажут ли они какую-либо деталь из биографии молодого человека, занесенного к нам с далекого Алтая? И я, минуя сегодняшнюю проходную, без всякого пропуска, единственно через заводской музей (директор Б.В. Грозов), через его альбомы и краткие воспоминания ветеранов проник на территорию того давнего времени - в 1947 год.
СТОЯЛ МАИ. Огромный пустырь, еще до войны отведенный под строительство завода, только недавно огородили деревянным забором с небольшой деревянной будкой со стороны проезжей улицы в качестве проходной.
Еще не все сады и кустарники были вырублены, - они доцветали последнюю свою весну! - не все овражки, ямы и колдобины с водой были осушены. Горы вынутой земли, котлованы под фундаменты будущих производственных корпусов, коробки недостроенных цехов, наскоро сбитые сараи, штабеля кирпича, леса, железной арматуры, мелькание директорской полуторки, завывание пилы на пилораме - и посреди всего этого хозяйства длинное шлакоблочное здание, в котором временно расположилось все заводоуправление - от директора до курьера-уборщицы.
Это здание называлось гаражом.
Резолюция XVIII съезда ВКП(б) по третьему пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР гласила: "Построить в течение третьей пятилетки и ввести в действие четыре завода паровых турбин, в т.ч. заводы в районах Свердловска, Уфы, Калуги".
Сюда, в гараж, где в двух пятнадцатиметровых комнатах ютились и молодой узколицый, черный, как смоль, директор Н.Л. Альтговзен, и отдел кадров из двух-трех человек, и бухгалтерия, и лаборатория, и отдел снабжения, и другие отделы, принес, "припугнутый и придавленный городом", "до смешного доверчивый", сельский житель Василий Шукшин свой бедный крестьянский сундучок, свои нехитрые документы, выданные московской конторой треста "Союзпроммеханизация". Здесь же, в гараже, получил он вид на жительство в наскоро сляпанном бараке, его зачислили на пайковое довольствие - 500 г хлеба в день, определили в бригаду слесарей.
- Задача заключалась, - вспоминает главный инженер завода Н.В. Балдуев, - в восстановлении прибывшего на площадку трофейного оборудования и в изготовлении стандартной оснастки для будущего производства...
Он уехал из деревни, из дома, без денег, без всяких вызовов и направлений, с одним отцовским сундучком, в котором не было ничего, кроме куска материнского хлеба на первый случай, заношенного спортивного костюма да зачитанной книжки Джека Лондона о писателе-самоучке Мартине Идене.
Едва ступил он на Чуйский тракт - подхватило его, как пушинку ветром, закружило в смене тягучих дней и ночей - через Новосибирск и Казань, через людные базары и вокзалы, через воровские "малины" и ножевые драки, через горькие слезы и унижения. И если он, воодушевленный опытом Идена, уцелел, не растерял и не растратил душевного золота на выживание и дешевые удовольствия, то только потому, что имел от рождения дар здорового самолюбия, которое руководило им, вертело как хотело, бросало в холод и в жар, давая взамен знание жизни и надежду на лучшие дни. Только самолюбие, только оно удерживало в самые трудные дни от соблазна повернуть назад, в Сростки, под родимый кров, на шею матери.
Как некогда холмогорский рыбак Ми-хайло Ломоносов, проделал он путь к спасению своего имени.
Полуразрушенная, почти сплошь одноэтажная, деревянная Калуга после Казани, Новосибирска, после Москвы походила больше на деревню, чем на город, - пахла землей, заветренными чурками недавних пожаров, зарослями садов, смачными дымками из печных труб.
- Пришли мы к недостроенному помещению будущего цеха, - вспоминает мастер слесарно-монтажного участка П.С. Леонтьев, - нам представилась следующая картина: помещение без окон, без крыши и дверей, в середине этой коробки в жаркий июльский полдень спряталось от зноя целое стадо коров. Выгнав их, мы занялись очисткой помещения от навоза и мусора. Тут же устроили примитивные двери из досок, чтобы коровы не нарушали восстановленного нами порядка. Около будущего нашего цеха стояли два станка, первые станки нашего завода: фрезерный "Бернардский" и сверлильный... Станки мы закатили в будущее помещение цеха и занялись их ремонтом и монтажом...
Длинный перенаселенный барак располагался неподалеку от заводского забора, рядом со столовой и стареньким клубом "Строитель".Основными его насельниками были разновозрастные колонисты из Людиновского исправительно-трудового лагеря, переведенные МВД на строительство завода по особому договору.
Уличные урки послевоенного закала, домушники, мародеры, карманники, драчуны и убийцы - их было много, и они держались с бандитским достоинством, всюду выпячивались, задирали обидными словами. Ни в бараке (мат, карты, вино), ни на работе (подножки, притирки в тесном углу), ни в столовой, ни в клубе, на танцах под радиолу - нигде не было от них покоя. Даже на улице, за проходной, преследовали они грубым гоготом и дурацкими окриками тех, с кого, как говорится, деревню и колом не собьешь.
- Эй, деревня! - глотничали они целой подконвойной ватагой. - Продай трудодни! Как там, в колхозе?..
По опыту казанской и новосибирской житухи - от нее осталась на руке татуированная финка, - "припугнутый городом", молодой человек хорошо представлял себе, на что можно нарваться, если раскрыть рот и вступить с ними в перепалку. Жизнь научила следить за собой, за каждым своим словом и шагом, проигрывать про себя в темноте молчания удачно пережитые минуты, когда удавалось разгадать хитро подстроенную подножку или угол движения встречного плеча. Один и тот же случай проигрывался в сознании по нескольку раз. Иногда это занятие даже доставляло удовольствие - подбирать и смаковать слова, сластило воображение неожиданными повторами и поворотами действия, складывая отдельные малые случаи в захватывающий сюжет для очередного пересказа своему сожителю по бараку, такому же меченному деревней бездомнику.
- Когда я прибыл на завод, - вспоминает первый начальник заводской лаборатории, первый секретарь партбюро И.З. Калманович, - по существу, завода еще не было... Весь коллектив - сорок-пятьдесят человек... Ставились только колонны корпуса турбомеханизмов и готовились фундаменты других корпусов... В районе литейного цеха, столовой и кузнечного цеха были огородные участки... Коллектив еще не имел своих партийной, профсоюзной и комсомольской организаций...
Наверно, не всегда удавалось семнадцатилетнему Шукшину промолчать на ехидные задирания колонистов. Наверное, случалось и худшее... Иначе бы не прятался в свободное от работы время на старом городском кладбище среди тяжелых каменных надгробий "купеческого стиля", в молодой Комсомольской роще, в обрывистом Подзавалье, на Яченке, в сосновом бору, возвращаясь в барак, в это жуткое логово, только для того, чтобы переночевать.
"Скулила душа, тосковала, - признается Василий Макарович в одном из своих рассказов. - Работу свою на стройке я ненавидел... гоняли нас туда-сюда, обижали часто..."
Вчерашний студент Бийского автомобильного техникума, прервавший обучение по причине бедственного положения матери, молодой Шукшин горько сознавал, что его задумка работать и учиться, самому помогать родным не может осуществиться здесь, пока завод не выберется из котлованов, пока не встанет в полный рост и не выдаст, как того требуют решения партийного съезда, своей первой продукции - таких турбин, каких еще никогда не производилось в России. А пока ни жилья, ни заработка - двадцать-тридцать рублей, - ни работы по профессии - почти все рабочие и служащие используются главным образом на побочных работах; и ему, как всем, приходится размечать фундаменты будущих производственных корпусов, врезать рамы и двери, крыть железом крыши, разгружать стройматериалы, пилить лес, ездить в командировки на Ленинградский металлический завод имени Сталина и "Русский дизель", на Невский машзавод имени Ленина, на другие заводы страны, откуда привозят оборудование и металлоконструкции, которые разгружаются вручную, часто при свете костра или "цыганского солнца". Заодно с другими ему приходится расшивать привезенное оборудование иностранного производства, разбивать и оттаскивать упаковочные щиты и брус: производить ревизию, двигать по деревянным лагам на канатах под кровлю цеха...
- Разгрузка оборудования, - вспоминает ветеран завода, - проходила в тяжелых условиях... Не было ни лебедок, ни подъемных кранов, ни сооружений для разгрузки. Приходилось устраивать временные эстакады и всевозможные подстройки для съема тяжелых станков с платформ вручную... Работали по двенадцать-четырнадцать часов, часто при свете костра...
Во время разгрузки одной из платформ обнаружили трофейный дизель-генератор. Без документов, без признаков жизни. Кто мастер по иностранной технике? Молчанка, никто не лезет наперед, а у всех руки зудят - как у тульского Левши - посмотреть, что за такая нимфозория? Собрались мастера участков, токари без токарных станков, слесари, потоптались, посоветовались, понюхали чудо заморское, перебрали своими руками по винтику, заправили дизельным топливом - зачухало, заработало! На заводе прибавилось электричества, а с ним и тепла, и света! Альтговзен вместе со всеми прыгал от радости вокруг чуда, как вокруг новогодней елки!
В том же гараже, бок о бок со всем заводоуправлением размещалась слесарная мастерская с несколькими верстаками. Не проходило дня, чтобы наш слесарь-такелажник не бывал здесь. В обеденный перерыв или просто во время перекура собирались вокруг "буржуйки", травили анекдоты, всякие житейские истории, обогревались в холодную погоду, сушили рукавицы после очередного аврала на эстакаде под дождем или снегом, пекли картошку, грели мороженый подсолнечный жмых, жарили нанизанные на проволоку столбики сала, если оно, конечно, случалось у кого-нибудь...
В декабре 1947 года отменили карточную систему на продовольственные и промышленные товары, провели денежную реформу с первым снижением цен...
Из этого же гаража в январе следующего года - после восьми месяцев пребывания в Калуге - Шукшин вышел в последний раз. Судьба приготовила ему новые перемены.
Он уходил не оглядываясь. В руке круглилась бокастая, горячая, только что из "буржуйки", картошка в мундире - угостили на прощание перед дальней дорогой друзья из бригады слесарей. Не съел он ее, а как-то невольно и бережно положил в карман телогрейки и вышел с нею из гаража, и уже на холоде, по дороге к проходной, вспомнил о ней.
Горячая, она жгла ему ладонь, но он не отнимал руку, а только осторожно, чтобы не размять, сжимал ее в кулаке - глубокая, проникающая боль жжения отвлекала его от грустных, расслабляющих душу мыслей о родном доме (как далеко он залетел!), - о матери и сестренке, с которыми не виделся более года. Так и не смог он помочь им по-настоящему... Так и не смог...
На глаза наволакивался теплый сырой туман.
Что там впереди?
Завтра ему уже не приходить сюда - трест отзывает его на новое место работы, во Владимир, на Тракторный завод имени Жданова.
Судьба двигает его к своему замыслу.
ШУКШИН, БРОНЗА И ЛОМ
Эта загадочная история - из тех бродячих историй, что при свете прославленного имени сами стараются держать себя на виду, на слуху, но все им для этого чего-то не хватает - каких-то документов, каких-то подробностей и деталей, чтобы можно было им поверить до конца.
Знакомство с архитектором города, непосредственным участником этой истории, помогло разобрать завалы многолетней уличной молвы: да, действительно, благодарная Калуга собиралась однажды поставить в одном из своих цветущих уголков бронзовый памятник известному писателю и деятелю кино Василию Макаровичу Шукшину в знак его пребывания в нашем городе в качестве слесаря-такелажника на Турбинном заводе.
Все началось с того, что глубокий интеллигент, человек прекрасного, по словам архитектора, воспитания, известный столичный скульптор Исак Давыдович Бродский приобщился было к увековечению памяти Шукшина на его родине, в Сростках, и заодно с другими скульпторами страны представил на рассмотрение конкурсной комиссии свою модель, свою версию памятника: молодой начинающий Шукшин встает во фронт перед своим громким всенародным будущим. Рядом - дерево из трех стволов. Три ствола - три ипостаси шукшинского творчества: писатель, актер, режиссер. В ногах - камень, как образ земли...
Жюри конкурса не одобрило проекта Бродского, и модель повисла в воздухе. Узнав эту печальную историю, архитектор предложил в живой беседе со скульптором идею переадресовки памятника на Калугу, в которой, как известно, Шукшин работал на строительстве завода. Идея позвала к действию. Архитектор вернулся в Калугу и позвонил директору того завода, на котором когда-то работал Шукшин.
- Есть у меня в Белокаменной знакомый скульптор, автор многих известных памятников - Лермонтову в Москве, на Малой Молчановке, Ленину, Ползуяову и другим; есть у него отлитая в бронзе рабочая модель будущего памятника известному писателю и киноактеру Шукшину. Работа задумывалась для деревни, где он родился, но... так получилось...
- А почему именно?.. А кто он для нас?
- Во-первых - прославленный... Во-вторых - строил ваш завод, вкалывал слесарем... В-третьих...
- Это не тот ли, чья пьеска... кажется, "Энергичные люди" шла одно время в нашем драмтеатре?
- Да! - обрадовался архитектор. - Он самый!.. Шукшин!.. Один из первых в литературе начал тормошить нашу застойную политику, выводить, как говорится, на чистую воду всяких там воров, спекулянтов, хапальщиков, строителей, так сказать, новой для них жизни.
- Помню, помню!.. Автопокрышки там... которые лежат, но их как бы нету...
- Точно!
- И еще запомнилось про пятнадцать процентов госбюджета... специально для воровства!..
- Опять в точку! Ну и память у вас!
- Память хорошая. Помню и то, как первый секретарь обкома партии Кандренков Андрей Андреевич, царство ему небесное, сильно возмущался на такое бездарное, грубое искусство. "Кому это надо? - плевался он. - Газетный фельетон, а не театр!" - и после первого же представления запретил спектакль.
- Может, у него живот в это время болел, - попытался шутить архитектор, - может, что другое, но... писатель Шукшин мировой! О нем с уважением отзывались такие корифеи нашего искусства, как Леонов, Шолохов, Твардовский, театральные деятели. Он и лауреат всяких премий, и заслуженный!.. Книги его трудно купить... Народ любит и уважает Шукшина... И еще... Надвигается юбилей - шестьдесят лет со дня рождения! Отмечаться будет громко, на правительственном уровне - как раз бы Калуга показала себя, свой культурный уровень! И нам бы перепало от славы ее...
- Ладно, заходи, - сдался директор завода.
Со снимком модели в руках, с полной надеждой на заказ робко присел архитектор пред очи Героя Социалистического Труда, орденоносца, за плечами которого уже много лет стояла, сияя, всесоюзная слава талантливого руководителя.
- Показывай, что принес. Фотомодель не произвела ожидаемого впечатления. В окружении роскошного директорского кабинета она показалась хозяину его непривлекательной, грубоватой поделкой - недаром же отклонили, отвергли ее настоящие ценители из жюри. Перед ним, как бы испрашивая к себе заведомого благорасположения, стоял совсем не похожий на актера из кино молодой человек с перекошенными плечами и заодно с каким-то трехствольным деревом пытался выразить из себя что-то многозначительное и важное. Кому это надо?
Пришлось архитектору напрячься, расшифровать символику скульптурного замысла, - и само дерево, и его три ствола, и постановку фигуры, повертеть перед будущим заказчиком и книгами писателя, и эффектными снимками его киноролей, пока директор, наконец, не обмяк и не склонился к тому, что и вправду неплохо будет иметь в Калуге, где-нибудь на околозаводской территории, памятник прославленному человеку и что он, директор такой-то, приложил к этому руку.
Свет победы осенил архитектора. - Есть заказ! - громко - через "ура!" - сообщил он в Москву автору проекта Бродскому. - Принимай соавторство!..
Начались поиск и выбор места для установки памятника.
Сам собой напрашивался район Сосновой рощи, переименованной в Комсомольскую, где молодой слесарь Шукшин, по предположениям старожилов завода, мог участвовать в субботниках по высадке сосновых саженцев, по уборке территории перед Октябрьским праздником, прогуливаться после работы...
Пока изучалась местность, пока зрело решение Всероссийского экспертного совета по культуре, пока графический проект архитектора согласовывался с замыслом Бродского, завод сделал заказ Мытищинской фабрике художественного литья на отливку бронзового памятника. Время наполнилось сладостным ожиданием.
Не прошло и года - несколько громоздких ящиков прибыли из Мытищ на заводскую территорию, в них покоилось в разобранном виде бронзовое двухметровое изваяние Шукшина.
Оставалось только собрать его и поставить на постамент. Но...
Еще не была объявлена, но подспудно давно готовилась к броску на Советскую власть руководимая из-под полы самой власти опытными агентами влияния обвальная, костоломная перестройка. Скорые на решения "энергичные люди" уже сидели на мешках с награбленным добром, ковали железные решетки на окна и двери, ужесточали обострившийся продовольственный хаос тем, что перехватывали экспедированные товары и продукты питания и гнали их куда-нибудь на свалку, за город, в лес, под обрыв, лишь бы не попали они как-нибудь на прилавки магазинов. Не один раз возмущались в газетах и спецвыпусках телевидения читатели и зрители на такое вредительство, указывая адреса таких свалок с уже испорченными продуктами питания - связками копченых колбас, кругами сыров, грудами мяса, ворохами обуви. Так они помогали нашим верховным предателям перестраиваться на новый, капиталистический, лад. Рой мух и прочей заразы был на их стороне. И наступил долгожданный господский час! Рухнула, обвалилась экономика - Россию поставили на колени с протянутой рукой перед западными инвесторами. Народ в одночасье разделился на бедных и богатых. Рынок, господа!
Тревожным холодком дохнуло и на нашего архитектора.
- Не пора ли ставить памятник? - позвонил он директору завода, вернувшись от Бродского.
- Поздно, - сказал директор упавшим голосом.
- Что поздно?
- Никакого памятника уже нет.
- Где же он?
- В той же яме, где наше все - экономика, банковские счета, гробовые наших рабочих... Все полетело к чертям собачьим!.. Так что не до памятника!.. Выжить бы!..
В голову ударила мысль: все подписки на собрания сочинений любимых писателей, с таким трудом выбитые у тех же "энергичных людей", тоже рухнули, оборвались на первых же томах. Это было подтверждением слов директора.
- Но-о, - совсем растерялся архитектор, - памятник ведь оплачен, привезен, осталось только установить.
- Дорогой, - с трудом выдерживал директор здравую рассудительность собеседника, - рабочим нечем платить зарплату, а ты продолжаешь настаивать... Мы вынуждены были продать за бесценок Англии неприкосновенный запас титана и других дорогостоящих материалов, спустить весь... отказаться от... да мало ли чего... нетелефонный разговор!.. Лишь бы поправить как-нибудь финансовые дела...
Архитектор совсем упал духом, и это почувствовали на другом конце провода - тон разговора несколько смягчился:
- Был у меня... между нами... один товарищ из вчерашнего социализма... Посоветовались мы... Оказывается, наш любимый с тобой Шукшин сочинил во время съемок фильма "Они сражались за Родину" какую-то злую сказочку про трех петухов, про какие-то там похождения Ивана-дурака за какой-то справкой...
- Ну и что?
- ...И там, в этой сказочке, что-то наплел про наших новых реформаторов, которые в образе чертей якобы захватили наш русский монастырь и теперь навязывают нам свой устав... По словам этого товарища, наполовину господина, Шукшин не тот писатель, кому надо ставить памятники только за то, что он работал слесарем на нашем заводе... Он совсем не уважает Шукшина и фамилию его называет шипящей... Поверишь ли, сам, видно, из тех же сказочных чертей, он нагнал на меня не только финансового страху, но и произвел чуть ли не в ярого националиста. Я и подумал: при любом раскладе наш памятник может только навредить нам. А коли так, зачем еще тратиться на его установку? С рабочими не можем рассчитаться, по капле собираем и продаем металлолом - для зарплаты...
- И что, - встрепенулся архитектор, - вы его тоже сдали?
- Да. Деньги нужны.
- Но-о... - у архитектора сбилось дыхание. - Вы бы могли продать его как памятник, а не как груду металла
- Кому?
- Любому другому городу... Чуйскому тракту, наконец!
- Дорогой, - остановил рассудительный директор его обострившийся тон, желая защититься и как бы оправдаться в своем вынужденном поступке. - Я готов был на все... Бывает такая минута, когда... Я готов был даже не продать, а подарить его... тем же землякам его, алтайцам... Веришь, звонил в Барнаул, в центр Алтайского края. Не нужен ли?.. Отказались. Теперь почему-то на подарки смотрят с подозрением: коли даришь, - значит, самому не нужно, подвох!..
В полной растерянности архитектор положил трубку.
- Что с нами происходит? - прямо-таки наяву услышал он голос Шукшина и, вздрогнув, отошел от телефона.
Вечером он позвонил в Москву.
- Можно пригласить Исака Давыдовича?
- Нет, - ответили ему. - Бродский переехал в Швецию.
