Перекресток улиц Марата и Социалистической по-настоящему уникален: каждое стоящее на нем здание внесло свой вклад в литературную историю. В этой четверке дом N 67, принадлежавший крупному домовладельцу Фокину, нисколько не теряется - хотя его многолетний обитатель не был выдающимся писателем. Но он дружески общался с великими и собирал у себя дома лучшее литературное общество столицы.
Федор Федорович Фидлер, немец по рождению, был строгим гимназическим учителем и средней руки переводчиком. А все свободное время он уделял любимому делу - коллекционированию. На квартире его находился настоящий литературный музей, причем экспонаты его были первоклассные - автографы, рукописи, письма, книги с дарственными надписями, портреты, рисунки, личные вещи писателей. Да каких писателей! В музейном собрании были представлены Лесков и Куприн, Горький и Бунин, Чехов и Мамин-Сибиряк... (К слову сказать, последние два писателя познакомились друг с другом как раз у Фидлера.)
А вот некоторые экспонаты домашнего музея вызывали улыбку у гостей Фидлера. Актер Николай Ходотов вспоминает о реликвиях наподобие пуговицы с сюртука Гаршина, горстей земли с могил Гете и Островского, ручки с пером Достоевского. Некоторые весельчаки еще и специально подбавляли жару. "Смеялись порой над бедным немецким идеалистом жестоко: приносили ему в дар пустые коробки папирос и спичек, корочки хлеба, пуговицы от нижнего белья, а Мамин-Сибиряк однажды поднес в конверте волоски из своих ушей и ноздрей с надписью: "Собственноручно вырванные в дар музею Федора Фидлера"..."
И все-таки к Фидлеру относились с неизменной симпатией. И считали его "хлебосолом русской литературы". Еще бы, ведь каждый год 4 ноября он собирал на свой день рождения столичных мастеров печатного слова. На этих праздниках перебывали практически все писатели и поэты Петербурга, а также многие москвичи. Как писал профессор Николай Кареев, у Фидлера "бывал настоящий "сбор всех частей", чуть ли не генеральский смотр всей прогрессивной литературы".
Достоверно известно, что приходили сюда Александр Куприн и Иван Бунин, Корней Чуковский и Павел Милюков. А в дневнике Александра Блока за 1911 год есть несколько строк об очередном празднестве у Фидлера на Николаевской:
"Уютная квартира, вся увешанная портретами - одна комната, карикатурами - другая. Я один из первых приезжаю. Народ прибывает непрестанно, и к полуночи уже некуда яблоку упасть".
Сибирский писатель Георгий Гребенщиков, посетивший Петербург в 1912 году, описал фидлеровский день рождения более подробно и красочно. И пусть читатель не сетует на очередную обширную цитату, ведь в пересказе все это выглядит куда постнее.
"К 12 часам всего гостей набралось свыше ста человек. Здесь были писатели и поэты, критики и журналисты, художники и скульпторы, музыканты и артисты...
В кабинете хозяина то и дело появлялись новые лица, которые, по заведенной Фидлером традиции, ставшей обязательной для каждого, вписывали в особый альбом свои изречения, шутки, эпиграфы, экспромты, шаржи, рисунки, музыкальные фразы и т. д.
Появившийся у стола хозяин вдруг крикнул:
- А вы, сибиряк, чего не пишете? Это повинность! Пишите!
Я подчинился и написал две строчки об Алтае.
Рядом, на диване, увеличивалась кипа новых книг. Это приносили свои новинки авторы с надписями и приветствиями хозяину.
- А вы принесли? - спрашивает меня хозяин.
Я пожал плечами.
- Так знайте, что 4 ноября без приношений сюда не приходят, - и он тотчас же свирепо закричал, ни к кому не обращаясь:
- Кто посмел закрыть альбом?.. Альбом автографов должен быть открытым...
Все обширные комнаты сплошь увешаны фотографиями, портретами, шаржами и рисунками, - все с известных русских писателей, художников, композиторов, артистов и проч.
В углу, у стола, массивная фигура профессора Кареева. Рядом - критик Измайлов мягко через золотые очки улыбается поэту Аполлону Коринфскому, напоминающему своим видом деревенского короля Лира.
Совсем безволосый Сологуб с детски смеющимся лицом слушает милую болтовню кокетливой Тэффи.
Разговор гудел.
Во всех комнатах на больших столах холодные кушанья, приготовленные спозаранку; но никто к ним не прикасался до 12 часов, и лишь ровно в 12 зазвенели тарелки и вилки, захлопали бутылки. Закусывают и пьют почти все стоя, без всяких приглашений, свободно и непринужденно. Гул разговора входит в свое непрерывное течение, как многоводная река... так продолжается с добрый час.
И вдруг все смолкает. В гостиной за пианино усаживается известный пианист, а с ним не менее известный виолончелист. Роскошные волны музыки очаровывают на месте и переносят из стен удушливой столицы на просторные поля, под другое небо, к другому, более ласковому, солнцу...
Затем новые разговоры, новые кружки, дебаты, остроумие...
Около трех часов всех стянули в зал и, при вспышке магния, сфотографировали. В центре, в мягком кресле, - больная супруга хозяина.
Уже и три, а гости все не расходятся, и хозяин, все с тем же отечески строгим видом, начинает тушить электричество".
Федор Федорович Фидлер съехал с Николаевской года за три до революции. А весной 1917-го, как раз в дни февральской революции, он умер. Его собрание было продано дочерью коллекционеру Александру Бурцеву, а в советские годы претерпело немало ударов судьбы. И только часть уникального домашнего музея дожила до наших дней - в составе Литературного музея Пушкинского дома.
