Пушкин
Когда в 1999 году отмечали двухсотлетие со дня рождения Пушкина, каких только сверхвысоких эпитетов не прислоняли к его имени. И эти эпитеты казались уже обязательными, но не впечатляющими.
В феврале я выехал в Михайловское и там у Святогорского монастыря на одной из стен прочел потемневшую от времени надпись, начертанную монахами: "Здесь стоял гроб русского поэта А.С. Пушкина".
Как просто - русского поэта! Но от этого двусловья излучалась некая справедливая сила, сливающаяся со снежным оглядом сельского простора, с шумящими кронами сосен, со всем человеческим бытием.
Бросок на стрелку Финского залива
У меня родился сын, и я созвал друзей-поэтов в ресторане "Восточный". Через срок один из них, уже разгоряченный, заметил:
- Для серьезности случая надо бы кого из старших позвать.
- Во-во! - загалдели товарищи. Остановились на фигуре Вадима Сергеевича Шефнера, прекрасного поэта.
Я схватил машину, пролетел Невский и Дворцовый мост. И, очутившись на Петроградской, на улице Ленина, стремглав взлетел на этаж к Шефнеру и позвонил в дверь.
Он открыл мне в халате - видимо, со сна.
- Сын родился! - вскричал я и объяснил, в чем дело. Шефнер быстро сообразил, и вскоре мы полетели обратно в ресторан.
Шумно, щедро праздновали, благо дешевизна была обескураживающая.
Вдруг Шефнер наклонился ко мне:
- Я хочу углядеть, как закат на Стрелке в Финский залив скрывается.
- Нет вопросов! - снова вскричал я, и мы через Дворцовый мост помчались на Стрелку.
Огромный красный шар заката коснулся воды и стал медленно опускаться. Вокруг сгущалась тьма. Наконец, закат исчез и мы поехали к покинутым друзьям...
Через много лет однажды Вадим Сергеевич спросил у меня:
- Как сын?
- В школу пошел...
- Я никогда не забуду дня его рождения. Помните? Вы приехали ко мне, я в халате был, Пушкина читал. Как раз вы позвонили на строчке: "Спой мне песню, как синица тихо за морем жила..." И так захотелось увидеть синь воды, уходящее за море солнце, ощутить таинственную синицу за окаемом...
Непристойная акция
В течение многих лет Георгий Мокеевич Марков был председателем правления Союза писателей СССР. В восьмидесятые перестроечные годы он вынужден был отойти от дел. Удалиться на покой. Хотя какой это был покой! Ядовитые стрелы литвыскочек целились в него со страниц прессы.
Мы работали с ним долгие годы вместе и теперь изредка перезванивались. Как-то он пригласил меня к себе на дачу в Переделкино. Она отстояла от моей на расстоянии минут пятнадцати ходьбы. Я неуловимо ощущал, что его тяготит одиночество - отхлынули никчемные люди, под его крылом свившие надежные гнезда.
- Сочиняю я, - объяснял он, - но никому не показываю, не предлагаю для печати. Не хочу пока... А меня помнят. Вот на праздник поздравляли Софронов и Вышеславский... - других фамилий он не назвал, и я понял, как важны для его душевного равновесия эти знаки внимания. Текла наша беседа.
- Меня кое-кто упрекает теперь за то, что я вручал писательский билет Брежневу, - вдруг сказал Марков. - Мол, непристойная акция. А как случилось? Суслов должен был вручать. Но Брежнев, уже одряхлевший, вдруг встрепенулся: "А почему ты? Пусть Георгий... Он хозяин..." Суслов мне это передал и перепоручил вручение. Я к Брежневу заявился, говорю слова, соответствующие моменту, а он, будучи в прострации, не узнает меня. Потом взбодрился: "А, Георгий..." Так вот я и довел вручение до конца... - подытожил Марков.
Вдруг он с каким-то лукавством скользнул по мне взглядом и сказал:
- А ведь когда вас зазывали в Москву, один ваш ленинградский доброхот ко мне бросился, убеждал, что не следует этого делать. Я ему возражаю: "Почему? Хороший поэт. Порядочный человек". Не возражает мой посетитель, лишь давит на то, что есть недовольные вами ленинградцы. Я визитеру замечаю: "Классический пример литдрязг".
Я усмехнулся. Через несколько недель Георгий Марков скончался. Я размышлял: "А ведь такие двурушники, о которых он частично вспоминал, и укоротили его жизнь своей завистью, скрытым недружелюбием. А Георгий Мокеевич был человеком, умеющим подойти к каждому писателю, помочь, утешить, а если надо, так и обласкать... Ну, что же, Бог всем воздаст.
С долей артистизма
С Михаилом Аникушиным у меня установились внешне товарищеские отношения.
Его памятник Пушкину на Театральной площади очаровал ленинградцев. Пушкин - легкий, порывистый, устремленный, вписывался не просто в пейзаж города, а в его невскую стихию.
Через несколько лет Аникушин изваял памятник Ленину, установленный на Московском проспекте. Памятник не традиционный. Ильич не пригорбливался , не мял кепку, а с откинутой рукой тоже куда-то устремлялся взглядом. Как и Пушкин. Многих памятник не удовлетворил - дескать, уподобляет Ильича Аникушин балетному актеру. Я с хулителями не соглашался:
- Здесь Ленин с долей артистизма, как каждый выдающийся человек, он не может не быть артистичным. Не стоит делать из Ленина глиняного праведника...
На меня поглядывали как на крамольника. Я сочинил о памятнике статью для "Вечернего Ленинграда". Аникушин прочел мою статью и как-то, встретив меня прогуливающегося с женой по Невскому проспекту, пригласил в ресторан.
- Ты это точно об артистизме, - отозвался он.
- А тебе не кажется, что ты слишком сблизил своим артистизмом Пушкина и Ленина? - спросил я.
- Нисколько, - воскликнул Михаил Константинович, - разные у них порывы. Пушкин чтил свободу. Ленин - вольность.
Время наступило хрущевское с его идейными перепадами, и мы толковали в один из таких вольных перепадов.
- А знаешь, в чем разница? - прошептал мне Аникушин, перегибаясь через стол. - Свобода - это отсутствие подчинения чужой воле, а вольность - своя воля.
Вдруг он остро посмотрел на мою жену, достал из портфеля лист белой бумаги и тут же графически изобразил ее, в ту пору невскую красавицу.
- Артистизм, - поблагодарил я.
- А что здесь - свобода или вольность? - загадал он.
- Вольность, - подумав, решил я.
- Да-а, - протянул Аникушин, - свобода - суровей, вольность - непредсказуемей...
А портрет под стеклом до сих пор висит на стене в моем доме, напоминая о талантливом и честном художнике и подтверждая, что жена моя - женщина "своей воли".