Штрихи к портрету поэта-воина Ивана Ганабина
В заголовке - строка из стихотворения Михаила Дудина "Соловьи".
20 февраля исполняется пятьдесят один год со дня его смерти. А пожить на белом свете и тридцати двух ему не дано было: десять лет школьных, семь - с войною! - на Балтике, пять - институтских. В остатке считанные месяцы работы в газете... И вся жизнь - взахлеб!.. Только так и успел он заявить о себе - ярко и достойно.
Перед нами два портрета, удивительно дополняющие друг друга. Кто знал Ивана в жизни, мог бы сказать, что эти, казалось бы, два характера всегда существовали в одном. Веселый, озорной, безунывный и в то же время вдумчивый, глубоко и реально мыслящий человек, способный сопереживать, проникать в человеческие души и покорять их. И еще баян, мыслящийся где-то рядом.
Не составляет труда представить, как он, уезжавший из родного дома на месяцы и на годы, появляется в Юже, на просторной, одноэтажной своей улочке, которая сегодня называется его именем. Ставит на землю дорожный чемоданчик и, зайдя в палисадник дома номер тринадцать, робко стучит в окно: "Подайте милос-тинку, Христа ради". Мать с большим куском пирога выходит на низенькое крылечко и узнает своего сына:
- Ванюшка, вот озорник, вот хулиган-то!
А сама рада несказанно, растроганная его безобидной шуткой. Маленькая, сухая, много пережившая на веку русская женщина из фабричных...
В Юже быстро все узнается. Днем соберутся друзья. Мать накроет на стол - в магазин бежать не нужно, у нее все, что надо на такой нечастый случай, есть. Найдется и бутылочка. Сама она к ним не присядет, и не зовите. Мало того, в разгар застолья сын подойдет к ней в кухонку с отгороженным к припечью окном и вроде бы попросит:
- Ты, мама, сходи к тете Нюре, погуляй, мы с мальчишками похулиганим немного.
Ну, конечно, конечно. Им надо немного повольничать, попеть частушек озорных. При матери-то несмело. Ее сын - добрый и откровенный - при ней никогда грубого словца не скажет.
Говорят, еще в школьные годы, не очень выделяясь среди сверстников и словно стесняясь своего невысокого - в мать - роста, он писал стишки в стенгазету или, подбирая на баяне знакомую мелодию, под-мурлыкивал (а вообще-то и пел неплохо) какие-то самим придуманные слова. Но там, на море, на вершине своей мечты, мальчишка из сухопутного городка однажды в полный голос заговорит стихами:
Корабли уходят...
Кольца дыма...
Догорает медленный закат.
За кормой -
За волнами седыми,
В серой дымке -
Город-форт Кронштадт.
На фокмачте
Алый вымпел вьется,
Голубая ластится волна.
Первый выход!
Сердце звонко бьется.
Свежим ветром
Грудь напоена.
Боевую песню запевает
Молодой веселый комендор...
Море...
Море...
Ни конца,
Ни края...
Синим шелком
Вышитый простор.
Он и был тем самым комендором "молодым, веселым", то есть матросом - специалистом по стрельбе из корабельных орудий. Был и зенитчиком, когда над Балтикой появились самолеты с фашистскими крестами на крыльях, когда грянула великая война и по нашей земле от Балтийского моря и до Черного шел враг. Был десантником и разведчиком, когда
На берег
Возле Ленинграда
Плеснула черная волна
Бушлатов...
Ветер,
Злее вей!
Мы флотский город отстояли,
Отбили Выборг,
Нарву,
Таллин...
Благодарил товарищ Сталин
Своих могучих сыновей.
Живые факты истории и его боевой биографии прессовались воедино и щедро, ладно укладывались звонкими строчками в его фронтовые стихи. И был где-то рядом баян, о котором там, на войне, слагались настоящие легенды.
Говорят, краснофлотский десант, который наводил ужас на фашистов, однажды угодил в окружение, был прижат к берегу, снаряжение боевое поистратили, патроны кончались. А вражеский огонь продолжал выбивать из жизни прижатых к земле моряков. В эту критическую минуту из матросской цепи поднялся во весь рост белокурый паренек в расхристанной тельняшке и с развернутым баяном на плечевых ремнях, шагнул вперед навстречу пулям, и над цепью зазвучал уже не раз моряками слышанный полонез Огинского. Поднялись, рванулись матросы, врукопашную, штыками пробились и вырвались из окружения.
Эту легенду поведал миру москвич, работник ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства) Ю.Н. Ерофеев. Он никем не запротоколирован - этот эпизод, ставший легендой. Но мы с вами еще вспомним сегодня про любимый поэтом полонез.
Да, спешенные моряки своими атаками наводили страх и ужас на врага. Но и полегло их, моряков бесстрашных, конечно, немало. Под Сопотом, польским курортным городом, где ныне проходят всемирно известные фестивали эстрадной песни, в те грозные дни в одной из яростных атак за его освобождение наш поэт был ранен и контужен. Лечился. Обошлось. Вернулся в строй.
Очевидно, до этого, как пишет в южской газете краевед, лауреат областной литературной премии С.Сайкин, Иван Ганабин, участник боев в Латвии, Эстонии, Карелии и под Ленинградом, "в составе Либавского гарнизона (Латвия) больше недели под натиском фашистской армады отстаивал город и порт советской Латвии, среди защитников которого было немало наших земляков, а тогда курсантов училища противовоздушной обороны Военно-морского флота. Только в нашей областной Книге Памяти значатся двенадцать фамилий воинов-ивановцев, погибших при защите Либавы".
И, очевидно, еще ранее, как пишет Сайкин, Иван Ганабин "вместе с ивановским поэтом-земляком Михаилом Дудиным... защищал полуостров Ханко". Наверно, слово "вместе" звучит здесь не совсем точно. Скорей всего, в одно время, во время одной военной операции, где-то близко один от другого. Теперь мне, тоже ивановскому поэту, знавшему живыми и того и другого, становится понятным, почему Михаил Дудин столь охотно согласился дать свое предисловие к изданной в Иванове после войны первой книге стихов Ивана Ганабина, которая так и называлась - "Первый выход". А мне те военные "почти встречи" дороги еще и тем, что тоже пришлось воевать недалеко от вышеназванных мест - от полуострова Ханко, всего лишь на другом берегу залива, а до Ливабы наш артиллерийский полк не дошел каких-то десять-пятнадцать километров. Наши пушки остановились на высотке, почти на окраине латвийского города Салдуса. Здесь я и встретил Победу...
Мне понятен и близок патриотический пафос стихов того времени, стихов Ивана Ганабина - это поэзия хрестоматийного порядка.
Его убили на войне.
Он не отворит в избу двери.
Пришло известие жене
О том, что...
А она не верит.
Она не плачет по ночам -
Тоска и горе
Стали глуше,
А вдовья
Горькая печаль
И слезы ей,
И сердце сушит.
Иные говорят уже: "Ведь только раз Живем на свете!.. " Но он один в ее душе, И на него похожи дети. Поэт - он дитя своего времени. И если это поэт истинный или, как говорят, "искры Божьей", то Время (пишу это слово с большой буквы) обязательно живет в его стихах и уже как художественный образ обретает творческую вечность...
Минуло более полувека с тех дней, когда было написано стихотворение "Скачут горячие кони", а звучит оно в наши тревожные дни так, словно написано только что:
Скачут горячие кони, Края-конца не видать... Взглянет на них и заплачет Чья-то страдалица-мать.
Конники все молодые, Все командиру под стать. Взглянет на них и заплачет Чья-то страдалица-мать.
Сердце у старенькой стонет...
Как же ему не стонать?!.
Скачут горячие кони,
Плачет страдалица-мать.
Умер Иван Васильевич Ганабин 20 февраля 1954 года в ивановской больнице. Похоронен в Юже. Согласно последней просьбе поэта на похоронах звучал полонез Огинского.
P.S. Недавно во Владимире, где поэт после института несколько месяцев работал в газете, вышла в свет пятая по счету книга его стихов.
Владимир ДОГАДАЕВ, член Союза писателей России.
