В Оптину Пустынь я приехал не как паломник, испросив благословение своего духовника и внутренне подготовившись к встрече с древней святыней, а скорей как экскурсант. Любопытно было взглянуть, что изменилось здесь за тридцать лет после того, как впервые побывал в монастыре. Всплыло из дальнего: Козельск, мост через Жиздру, полуразвалившиеся храмы, разбросанные по косогору надгробные плиты, запустение... Тогда дорогу к обители вызвался показать дотошный местный краевед по фамилии Сорокин. Среднего роста, полноватый, с приветливым широким лицом, он говорил без умолку, торопливо, порой даже взахлеб, - сыпал цитатами из Достоевского, Тургенева, Толстого, тяжко вздыхал, оттирая рукой грязь с могильных камней, чтобы прочесть имена погребенных, и как-то грустно смотрел на едва заметные в высокой траве оплывшие холмики.
- Ну вот видите, какой разор...
- растерянно разводил он руками.
- А ведь тот, кто отдавал приказ порушить эту красоту, считал себя наверняка человеком культурным... Кому мешали храмы, кельи, могилы? Большевики поставили цель: вырубить под корень веру, вытравить в душах память о великих предках, посеять страх. И чего добились? Иконки как висели в избах, так и висят. Кто верил в Бога, тот и по сей день верит. Разве послабее духом ударились в пьянку... Скольких русских людей погубила водка? Но сие обстоятельство власть не волнует...
Скажи я в то время Сорокину, что придет время и все возвратится на круги своя, он бы рассмеялся: "Чудес на свете не бывает!" И вот спустя много лет в Оптиной опять -службы, монахи, паломники... Еще издали блеснули в солнечных брызгах золоченые маковки церквей за Жиздрой и открылся великолепный вид на монастырь. На сердце сразу стало тепло и радостно, будто кто-то свыше осенил крестным знамением.
- В старину этим берегом переправлялись, - перехватил мой взгляд шофер. - Рассказывали: подойдут, бывало, к реке и кличут перевозчика. Монах на лодке сновал туда-сюда вьюном - народу-то сколько шло! - Долго не выжидали, всех успевал доставить...
- А теперь надо в объезд?
- Считай, десяток верст лишних. Ну да по асфальту - пустяк! Вот когда дорога была разбитой, то пыли глотали вволю...
У ворот монастыря нас встретил игумен Владимир. На звоннице ударили в колокола, призывая к вечерней службе. Монахи в черных рясах потянулись к Владимирскому храму - назавтра предстояло празднование Владимирской иконы Божией Матери - той самой, что избавила Москву от нашествия хана Ахмата в 1480 году.
Паломников в Оптину Пустынь съехалось много, все они останавливались перед игуменом, чтобы получить благословение на молитву, после чего, крестясь, со смиренными ликами тихо удалялись по тенистым аллеям. Мы шли по свежевыложенной брусчатке, и отец Владимир рассказывал о переменах (он здесь с самого начала возрождения монастыря):
- Слава Богу, нашлись жертвователи - восстановили Казанскую, Введенскую, Владимирскую церкви, колокольню, братские корпуса. Привели в порядок кладбище, убрали сараюшки, вывезли мусор...
- Сколько монахов сейчас здесь?
- За сотню.
- И дел невпроворот? - вырвалось у меня.
- Как видите... Больше в спецовках приходится ходить, нежели в рясах. Сейчас вот возводим часовню на месте захоронения убиенных иеромонаха Василия и иноков Трофима и Ферапонта. Слыхали, конечно, про эту страшную историю?
- Ну как же! Вся Россия содрогнулась: убийца-маньяк, нож с цифрами "666", судебное разбирательство...
- Не такой он уж и маньяк, - нахмурил брови игумен. - Дело темное. Нынче за деньги что хочешь сотворят! Скорей акция была кем-то хорошо спланирована. А братьев не вернешь...
Через боковую дверь вошли в Казанский храм. Дохнуло ладаном, в янтарных солнечных лучах заблестели свежей краской настенные росписи.
- Молодые художники из Суриковского института трудились, - пояснил батюшка. - А Пантократора педагог Евгений Николаевич Максимов не доверил никому - сам рисовал. Все выдержали по Канону. Работой мастеров довольны. Престол - Казанский и два придела: на север - Георгия Победоносца и Федора Стратилата, на юг - Крестовоздвиженский. Потихоньку обживаемся. Паломники без конца несут старинные иконы, кресты, подсвечники, лампадки - хранили до поры до времени в своих домах, чтобы потом все вернуть церкви. Добрый знак. Значит, души остались незамутненными. Иной раз причащаются сразу до трехсот человек: и стар, и млад... Прикладываются к мощам старцев Амвросия, Льва, Макария, Нектария, схимников Моисея и Антония. У кого что на душе: грехи большие, грехи малые... Без покаяния - нельзя. Как только люди перестанут каяться - мир прекратит свое существование...
Голос священника гулко отдавался под высокими сводами, и казалось, сама вечность дышала в древних стенах. Хотелось отрешиться от всего суетного, побыть тут подольше, ощутить вселенскую благодать. Но, как всегда, нам некогда -куда-то торопимся, спешим...
Выйдя на улицу, я залюбовался тремя огромными сибирскими лиственницами у входа в Введенский собор.
- Кто их посадил? - поинтересовался у игумена.
- Неизвестно, - ответил он, поднимая голову к вершинам деревьев. - Им, похоже, больше ста лет. Очень удачно, к месту...
Неподалеку находились могилы братьев Киреевских: Ивана и Петра. Славянофилов, ученых, публицистов начала XIX века - современников Пушкина, Карамзина, Гоголя.
- Из воспоминаний очевидцев было известно, что Ивана Васильевича похоронили в ногах старца Макария, - продолжил отец Владимир. - Когда взялись расставлять все на свои места, раскопали могилу, и точно: Иван Киреевский! Удивительно, что спустя полтора века сохранилась часть лица с бакенбардами... Сюртук с двумя рядами пуговиц, брюки, заправленные в сапоги. Даже не верилось!
- Тут, видимо, сплошь песок? -предположил я.
- Не в песке дело... - улыбнулся игумен. - Это же Оптина: тайна на тайне...
Подошли к Владимирской церкви. Из открытых дверей доносились голоса певчих.
- Зайду поставить свечечки, -посмотрел я вопросительно на священника.
- Святое дело, - благословил тот и добавил: - После сведу вас в скит, где принимал паломников старец Амвросий.
С трудом протиснувшись в храм, я подошел к церковной лавке и попросил у сухонькой старушки с кротким морщинистым лицом три свечки. По обыкновению одну из них всегда ставлю к храмовой иконе, вторую - Николаю-угоднику и третью - на Канун. Огляделся. Народ стоял плотно.Понял, что к алтарю не пробиться. Затеплил свечи перед образами поближе. Рядом подавали записки о здравии и за упокой. "Надо бы и мне написать", -промелькнуло в голове.
- Не подскажете, где взять листочки для записок? - обратился к старушке.
Она молча указала рукой на столик, стоявший по другую сторону прохода, и принялась неистово молиться, кланяясь до самого пола. Под неодобрительными взглядами паломников еле-еле пробрался к столику в углу. Скоро записки были готовы. Теперь предстояло передать их в конторку. Едва сделал первый шаг, как со всех сторон зашикали: "Куда вы? Началась лития, поминовение всех усопших... Ходить нельзя!"
- Но меня ждет игумен у входа, - попытался я возразить женщине, заступившей дорогу.
- Ничего, подождет! - ответила та сухо.
По обе стороны прохода выстроились в ряд монахи. И впрямь: не расталкивать же их! Переминаюсь с ноги на ногу: "Игумен, поди, нервничает: ушел, и нет... Да и шоферу пора возвращаться в Калугу". Сколько еще придется ждать? Спрашивать - неудобно.
Наконец не выдержал, наклонился к уху стоявшего рядом мужчины с окладистой бородой и шепчу:
- Скоро конец литии?
Тот строго зыркнул в мою сторону и глухо выдавил:
- Не менее получаса...
Под ложечкой неприятно засосало: "Теперь точно - не выпустят..." Уже позже, в Москве, я открыл богословский словарь и вычитал: "Лития - часть всенощного
