Главная >> 5 >> 35 >> 2

ЧЕМОДАН ОТ ДАНИИЛА ХАРМСА

Завтра - 100-летие самого странного русского писателя ХХ века. Он ненавидел детей, обожал Гоголя и предсказал свою смерть


О том, что вовсе не Сэмюэл Беккет и Эжен Ионеско - пионеры европейской литературы абсурда, мир узнал только в конце 80-х - спустя почти полвека после смерти петербуржца Даниила Хармса. До этого его парадоксальные сюжеты или по-советски "бредятина шизофреника" успехом у издателей не пользовались - власти распереживались, что эти творения способны вызвать у народных масс желание думать и могут надолго отвлечь их от классовой борьбы. "Архитекторы" коммунизма здорово потоптались по Даниилу Ивановичу своими пролетарскими сапожищами. И в итоге, конечно, "сгрызли" - то ли заморили голодом в тюремной психушке, то ли потратились на пулю. Вот только до очень недетских стишков и рассказов детского писателя, поразительно, но не добрались. "Бредятина" отлежалась пару десятилетий в чемодане у старинного приятеля Хармса. И долежала. До славы.


ИЗ СЕМЬИ НАРОДОВОЛЬЦА И ПОЛОТЕРА ЗИМНЕГО ДВОРЦА


Даня Ювачев с самого детства не желал быть Ювачевым и придумывал себе псевдонимы - Хармс, Чармс, даже Холмс. Нет, отца он обожал и ничего не имел против его фамилии. Сначала это была просто детская забава, но позже, вчитавшись в оккультные книги, Даниил выяснил, что если хочешь защититься от проклятья врага, твое истинное имя не должно быть ему известно. Тогда беда запутается, растеряется и не сможет отыскать свою жертву. Так что если кто-то и хотел бы наслать на Хармса гадости, вряд ли смог бы - псевдонимов у Ювачева было около двух десятков. В их числе даже настолько странный, как "Вера, Надежда, Любовь, София". Была и еще одна причина смены фамилии - слишком уж незаурядным выдался батюшка у будущего Короля абсурда.


Папа Хармса Иван Ювачев, сын полотера Зимнего дворца, морской офицер, был знаменитым народовольцем, приговоренным к повешению, потом "прощенным" до каторги, а потом и вовсе отпущенным на свободу. За годы отсидки в одиночной камере и пахоты в кандалах на Сахалине он из атеиста превратился в истово верующего. За примерное поведение и умные разговоры его определили заведовать метеостанцией. Выйдя на свободу, истосковавшийся по миру Иван Павлович совершил кругосветку, и лишь затем вернулся в родной Питер.


Здесь он возьмется за писательство. Издаст свои мемуары и религиозные трактаты под псевдонимом Миролюбов, будет общаться со Львом Толстым и Чеховым. Занятия метеорологией и астрономией сделают экс-каторжника членкором Главной физической обсерватории Академии наук (Хармс не раз помянет в своих текстах астронома).


В 43 года Иван Ювачев влюбился в 27-летнюю Надежду Ивановну Колюбакину, дворянку, заведовавшую в Петербурге приютом для бывших зэчек. Через два года их стало трое. Говорят, отец точно предсказал день рождения наследника. По одной легенде, он в это время был в отъезде и написал письмо: "Родится сын. Назови Даниилом". По другой - Иван Павлович позвонил из Ясной Поляны, где гостил у знаменитого своего друга-классика, и проорал в трубку: "Ты родишь 30 декабря. Мальчика. Назовем Даниилом". Робкие попытки жены сообщить, что может ведь быть и девочка и вообще, почему Даниилом, успеха не имели. В ответ услышала лишь, мол, "разговорчики в строю! Никаких девочек!". И действительно родился малыш, и именно в день святого Даниила.


"Я РОДИЛСЯ ДВАЖДЫ"


Лет через 25 Хармс опишет этот свой "выход в свет": "Я родился дважды... Папа пожелал, чтобы ребенок родился обязательно на Новый год. Папа рассчитывал, что зачатие должно произойти 1-го апреля и только в этот день подъехал к маме с предложением зачать ребенка. Первый раз папа подъехал к моей маме 1-го апреля 1903-го года. Мама давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа, как видно, был в очень шутливом настроении и не удержался и сказал маме: "С первым апреля!" Мама страшно обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать до следующего года. В 1904 году, 1-го апреля, папа начал опять подъезжать к маме с тем же предложением. Но мама, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она уже больше не желает оставаться в глупом положении, и опять не подпустила к себе папу. Сколько папа ни бушевал, ничего не помогло. И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня... Однако все папины расчеты рухнули, потому что я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез.


Присутствующий при этом один наш знакомый, студент Военно-Медицинской Академии, заявил, что запихать меня обратно не удастся. Однако меня все же запихали, но, правда, как потом выяснилось, запихать-то запихали, да второпях не туда...


Пришлось звать опытного доктора. Опытный доктор осмотрел родительницу и руками развел, однако все же сообразил и дал родительнице хорошую порцию английской соли. Родительницу пронесло, и таким образом я вторично вышел на свет".


Кстати, свою мать Хармс вспоминает довольно редко и в записных книжках, и в текстах, а вот отец угадывается во многих образах. У Даниила было к нему особенно трепетное отношение. В Данином детстве папа постоянно был в разъездах, просто не вылезал из командировок. Женское трио - мама и две ее сестры - воспитывали мальчика "мужским словом", зачитывая ему строгие отцовские письма. Так что Иван Павлович постоянно незримо присутствовал, прямо как Бог, с коим Даниил едва ли его не отождествлял. С отцом Хармс всю жизнь разговаривал только стоя, считая невозможным присесть, когда рядом такой человек.


"АХМАТОВА - НЕ ГЕНИЙ"


Но обожание отца вовсе не мешало дитятке быть оболтусом. В 10 лет Даня поступил в реальное немецкое училище, но на здешние строгие порядки маленький Ювачев плевал. Он где-то откопал валторну и играл на ней во время уроков, а перед пышащим гневом учителем канючил "не обижать сироту". Приятелям он по секрету "признавался", что "муттер" его жива, вот только ютится под лестницей в одном из доходных домов. Некоторым он даже показывал какую-то лестницу в каком-то доме... Домучить учебу здесь ему не удалось. Пристроили "по блату" в царско-сельскую школу к родной тетке, где она была директрисой. Малец кое-как дозанимался и даже поступил в электротехникум. Ненадолго. Почти сразу Хармс, уже курящий трубку, танцующий чечетку и громко читающий всем свои творения типа "Задам по задам за дам", был изгнан за слабую посещаемость, пассивность в общественных работах и из-за того, что "не подходил классу физиологически".


Слегка попереживав, Даниил решил серьезно взяться за литературу, поскольку тяга к сочинительству жила в нем всегда (причем, особенно удачно он писал, когда вылазил на деревья). Вскоре Хармс раззнакомился с богемными сливками типа Маршака, Заболоцкого, Чуковского, Малевича и об электротехникуме уже не беспокоился. "Молодое дарование" сходу общалось на равных, ничуть не пытаясь облизать знаменитостей, и потому его приняли как родного. Ахматова, правда, слегка обалдела, услышав, что "гений должен обладать тремя свойствами: ясновидением, властностью и толковостью", и что властность в ней, "пожалуй, есть, а вот толковости мало". "Родственными душами" Даниил признавал всего 6 человек. Он даже "рассадил" их по местам: Гоголь, Прутков, Мейринк, Гамсун, Эдвард Лир и Льюис Кэрролл. Гоголя он обожал неимоверно, считая его гораздо "круче" тех же Пушкина и Достоевского.


"ДЕТСКОЕ" ПРОКЛЯТИЕ


Но знакомства знакомствами, а публикаций все не было. В СССР никак нельзя было знать, что "Пушкин любил переодеваться в Гоголя, а Гоголь в Пушкина", что "дети - это жестокие и капризные старички". И уж совсем противопоказано - что "скоты не должны смеяться".


Странный тип, часто стоявший у окна голым, смущая жильцов из дома напротив. Чудак, залезавший на шкаф, чтобы "правильнее" описать настоящую жизнь и оттуда же, со шкафа, вещавший на литературных вечерах. Для таких в СССР всегда находилось только три места - в тюрьме, психушке или могиле. И в них Хармс непременно побывает. Во всех трех.


Впервые в прессе Даня "засветился" в 22 года - в самой тиражной газете Ленинграда "Смена". В материале о "литературных хулиганах" он фигурировал с фразой, обращенной к непонявшим его творений студентам в институте истории искусств: "Я в конюшнях и публичных домах не читаю!" За такой дебют Хармса турнули из Союза поэтов. Правда, вскоре


Правда, вскоре он пристроился в Союз советских писателей - работать-то нужно. И хоть взрослых стихов и рассказов не печатали, зато Маршак помог с "халтуркой" - детскими стишками в журналах "Чиж" и "Еж", выступлениями перед детишками. Хармс не только развлекал их чтивом, но и показывал фокусы. Если б малыши только знали, как веселый дяденька, выделывающий перед ними разные интересности, их ненавидит. Он в самом деле панически боялся собак и не выносил детей, предлагая их бросить в ров и гасить известью. И как верующий человек понимал, что именно из-за ненависти к детям он получил кару небесную - его кормит только детская литература и известен он именно как детский писатель.


ЛЮБОВЬ РАЗВАЛИЛА ЛИТЕРАТУРУ


Юный оригинал, шикарный бильярдист, богемный остряк. Им не могла не соблазниться 16-летняя, но уже искушенная красотка Эстер Русакова. Она была сестрой композитора Поля Марселя, написавшего "Гренаду" и романс "Отговорила роща золотая".


Эстер бросила мужа и переехала к Хармсу. На 7 лет. И для него закончилась свобода. Сначала все было отлично, но вскоре стало ясно, что они очень разные. Подружка не очень понимала его творчество, зато точно знала, в какой шубке сейчас неприлично показываться на улице и на какую "тусовку" сегодня непременно нужно пойти.


Хармса раздражала ее практичность, приземленность, не дававшая ему писать. Он винил Эстер в том, что она развалила его литературное братство, страну ОБЭРИУ - "объединение реального искусства" - территорию, придуманную единомышленниками, такими же нестандартными, как и Хармс. Он стал редко видеться с друзьями-обэриутами. Ему не писалось и это его страшно раздражало. "У Эстер очень истасканный и развязный вид. Она говорит, взвизгивает, хохочет или вдруг слушает с открытым ртом, и тогда становится похожей на старую еврейку. Боже! Какая у нее блядская рожа! - жаловался Хармс своему дневнику. - Хоть бы разлюбила она меня!" Через 7 лет он вымолил, чтобы "рожа" оставила его в покое.


РОЗОВАЯ ПЕЧКА И КУЧА ЛЮБОВНИЦ


Три года Хармс был вольной птицей. Он успел намозолить глаза властям и побывать в ссылке в Курске. Стал культовой личностью в городе. Наслаждался свободой. Но вдруг разговорился с маленькой хрупкой женщиной, любящей ту же музыку, что и он... Внучатая племянница княгини Голицыной Марина Малич или по-хармсовски Фефюлька стала второй женой Даниила.


Она то была безумно счастлива в его коммуналке, вскакивая со своим "массовиком затейником" среди ночи, чтобы покрасить печку в розовый цвет, или помолиться в красном платке, или почитать его любимого Гоголя, или нарядиться в рванье и скакать по комнатке, как будто охотясь на крыс. То пыталась покончить с собой из-за беспросветного безденежья, голода и кучи баб, постоянно свисающих с Хармса.


"И писал он много о голых женщинах", - говорила Марина. Самым любимым для многих в этом смысле стал рассказ "Лекция": "Пушков сказал: "Женщина - это станок любви". И тут же получил по морде. "За что?", - спросил Пушков. Но, не получив ответа на свой вопрос, продолжал: "Я думаю так: к женщине надо подкатываться снизу. Женщины это любят и только делают вид, что они этого не любят". Тут Пушкова опять стукнули по морде. "Да что же это такое, товарищи! Я тогда и говорить не буду", - сказал Пушков. Но, подождав с четверть минуты, продолжал: "Женщина устроена так, что она вся мягкая и влажная". Тут Пушкова опять стукнули по морде. Пушков попробовал сделать вид, что он этого не заметил и продолжал: "Если женщину понюхать..." Но тут Пушкова так сильно трахнули по морде, что он схватился за щеку и сказал: "Товарищи, в таких условиях совершенно невозможно провести лекцию. Если это будет еще повторяться, я замолчу". Пушков подождал четверть минуты и продолжал: "На чем мы остановились? Ах да! Так вот. Женщина любит смотреть на себя. Она садится перед зеркалом совершенно голая..." На этом слове Пушков опять получил по морде. "Голая", - повторил Пушков. Трах! - отвесили ему по морде. "Голая!" - крикнул Пушков. Трах! - получил по морде. "Голая! Женщина голая! Голая баба!", - кричал Пушков. Трах! Трах! Трах! - получил Пушков по морде. "Голая баба с ковшом в руках!" - кричал Пушков. Трах! Трах! - сыпались на Пушкова удары. "Бабий хвост! - кричал Пушков, увертываясь от ударов. - Голая монашка!" Но тут Пушкова ударили с такой силой, что он потерял сознание и как подкошенный рухнул на пол".


Жена страдала: "У Дани точно было что-то неладное с сексом. И с той он спал, и с этой... Ни одной не пропускал... Одна, помню, сидела у него на коленях, другая обнимала за шею... А Марина сидела в углу с Тряпочкой (собачка Хармсов. - Авт.) и тихонько плакала, потому что на меня никто не обращал никакого внимания. Когда приходила домой, мне нужно было стучаться. Иногда мне говорили "подожди" или "приходи минут через 15" Я устала от всех этих штук, но мне некуда было идти".


Это не уникальная история для начала прошлого века. Так или весьма похоже жили многие. Некоторые даже уживались с чужими женами или мужьями, как Ахматова с Пуниным и его супругой или Тургенев с семейством Виардо.


В конце концов растерявшись, к кому же ревновать, Фефюлька смирилась. Она почти не расстраивалась, что Хармс ходит к друзьям один, потому что ей нечего надеть, и что новые туфли они дарят первой жене Дани - "ведь мы с тобой, Фефюль, вдвоем, а Эстер одна...". Ей хватает того, что он читает ей свои рукописи, придумывает домашние праздники, пытается заработать хоть каких-то денег, они вместе ненавидят его сестру, вышедшую замуж за коммуниста. Хармс смешил жену, изводя дворника своими шуточками - чуть ли не ежедневно менял на своей входной двери таблички с разными именами "жильца". Такое "ха-ха" в 30-х годах, безусловно, приносило шутнику крупную порцию адреналина.


Одевался Хармс "возмутительно и подозрительно" - натягивал гольфы или гетры, клетчатые галифе, огромную шляпу или автомобильную кепку, яркий пиджак, при нем была цепочка с кучей загадочных брелоков вплоть до черепа с костями, и трубка. В кармане он носил монокль-шар в виде выпученного глаза. Когда разговор с кем-то ему не нравился, он вставлял себе этот ужас, внимательно продолжая смотреть на собеседника. Обычно тот запинался и испарялся. В общем, нервировал Хармс ребят-НКВДшников. Да и бдительные граждане то и дело понапрасну волновались, постоянно "сдавая" его в "органы" как немецкого шпиона. И друзьям регулярно приходилось давать "честное пионерское", что это свой, хоть и в гольфах.


Писатель лелеял в себе кучу "безбашенных" чудачеств - гулял по периллам балкона на последнем этаже Ленинградского Дома книги, изображал муху, когда она размышляет, куда бы полететь, "собирал" странных жителей Питера в свою "коллекцию". Это же увлечение было и у друзей, так что они таскали этих "экземпляров" по своим литературным сборищам, хвастаясь, у кого знакомец ненормальнее. Однажды Хармс едва не поссорился с подругой-художницей Алисой Порет, не соглашаясь обменять какого-то очередного юродивого на ее персонажа. Среди "раритетов" были всякие "знахари", горбун, обожающий лежать в психбольницах, городские сумасшедшие, "рождавшие" иногда занятные афоризмы.


БЛОКАДНЫЙ ХЛЕБ


Шесть лет этого "сюра" закончились для жены тоже в стиле Хармса, по его же пророческому стишку: "Из дома вышел человек... и с той поры исчез...". В 1941-м он вышел в тапочках за хлебушком и больше они не виделись. Марина узнала, что его забрал "воронок", долго искала тюрьму, где его держат. В Ленинграде уже были бомбежки и голод. Душераздирающей сцене, которую описывает Марина Малич, позавидовал бы Шекспир и Ольга Герасимьюк - жена через весь город пронесла для своего мужа в каталажку бережно завернутый кусочек хлеба. Сунула его в окошко охраннику, попросив передать Ювачеву-Хармсу, чтобы он понял, как она его любит. Но стражник, взглянув в документы, вышвырнул назад пакетик с самым дорогим, что могло быть тогда в Ленинграде, отрезав: "Гражданка, ваш муж умер 2 февраля".


Уже слабея от голода, Марина пришла в их квартиру, пострадавшую от бомбежки, вместе с другом Даниила, Яковом Друскиным. Они спаковали все рукописи, пылившиеся в столе - литературное наследие влезло в один небольшой чемоданчик. Друскин возил его за собой при эвакуации и потом не открывал 20 лет, держа под диваном. Говорит, что никак не желал верить в смерть Хармса, ждал, что тот все же вернется. Когда открыл и стал разбирать записи, они растекались самиздатом по "продвинутым" ценителям литературы. Фактически, в СССР удалось опубликовать только три "взрослых" стихотворения Даниила - два при жизни ("Случай на железной дороге" и "Стих Петра Яшкина-коммуниста"), одно после смерти - "Выходит Мария, отвесив поклон".


Оставшись совсем одна, Фефюлька убежала из блокадного Ленинграда на полуторке под брезентом по льду Ладожского озера. Потом был Кавказ, депортация в Потсдам, затем Париж, Ницца, где отыскалась ее непутевая мать. Она никогда не занималась дочкой, предпочитая балы и мужчин. Марина, видимо, это не забыла и вышла замуж за своего отчима. Она уехала с ним в Венесуэлу, где в третий раз вышла замуж - за местного таксиста со славянскими корнями Юрия Дурново и открыла магазин эзотерической литературы.


Хармс когда-то молился за Марину, прося, чтобы она когда-нибудь стала счастлива, он подозревал, что это произойдет не с ним, что долго и счастливо с его замашками им не протянуть: "Вся жизнь моя пройдет в страшной бедности, и хорошо жить я буду только пока я дома, а потом, может быть, если доживу лет до 35-40". До 40 не дожил. Умер в 37.


Хармс, родившись в Петербурге, а погибнув в Ленинграде, не избежал пошлости стать знаменитым только после смерти. Да и его известность, как выясняется, - большой вопрос. Для одних он - "наше все" - они обожают детские стишки про "Топорышкина" и ценят знание, что "Толстой очень любил детей, а взрослых терпеть не мог, особенно Герцена". Другие в лучшем случае "что-то где-то слышали", пребывая в полной уверенности, что Хармс - это, конечно же, "кто-то нерусский". А один знакомый "политический журналист", заметив в тексте аббревиатуру ОБЭРИУ, признал в ней новую партию "ОБЭРИ Україну".